Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков

Это говорил человек, которого я раньше любил. Люська Орлова. Только биатлонист Паша был способен бегать на лыжах и стрелять.

Запись на этом закончилась, поскольку закончилась ёмкость диктофона. Не обманул разработчик — ровно на двенадцать часов было рассчитано устройство.

Достав телефон из внутреннего кармана куртки, я набрал номер Блоцкого.

— Хочешь раскрыть крупное преступление? — спросил я у него и попал в точку, потому что только это могло помочь бедному оперу получить очередное звание. Вкратце я поведал об увиденном и услышанном.

— Выезжаю, жди, — сказал Блоцкий и отключился.

Через полчаса за поворотом я увидел такси с желтым набалдашником на крыше. Подъехав ко мне, машина остановилась, из такси вышел Блоцкий и пересел ко мне. Такси развернулось и отбыло.

* * *

Первый снег. Он как выпал, так и растаял. В одну ночь. И вокруг вновь всё сделалось темным. В тот день ничего у нас не вышло, как не вышло и в другие дни. Но мы продолжали наблюдение за коттеджем.

Мы оба дремали в машине. Осенние ночи темные, беспросветные. Дядя Орлов машину свою не дал — погибший хотя и зять, но дочь, какая бы ни была, дороже. Поэтому я снова выпросил машину у дяди — драть среди сучьев.

— Будь я женат, не сидел бы в машине, — бормотал Блоцкий. — Но свадьба уж скоро, не до лежаний будет в кустах…

Дверь в коттедже скрипнула. Отчетливо среди ночной тишины. И на крыльцо вышел косматый мужик. Почесал между ног. Закурил. И так стоял, выпуская из себя клубы дыма и плюясь в темную при электрическом свете траву. Что-то в нем было знакомое.

— Где-то я видел этот курносый профиль, — бормотал Блоцкий, впиваясь глазами в бинокль. Бородёнку бы сбрить не мешало.

Наша машина торчала на косогоре, метрах в трехстах от Пашиной обители.

Докурив сигарету, мужик шагнул за порог и тут же вернулся с ведром в руках. Сойдя с крыльца и нагнувшись, он что-то вывалил поочередно у крыльца — слева и справа. В ту же секунду возле него оказались собаки и принялись жадно хватать куски из кормушек.

Посмотрев в бинокль, я согласился с Блоцким: сбрить бороду этому дяде не мешало бы.

— Раньше этого мужика не наблюдалось, — рассуждал я. — Откуда он взялся?

— Охрану свою завел, — произнес Блоцкий. — Хоромы охранять.

— У меня идея, — сказал я, — трогаем…

Запустив двигатель, я осторожно спустился глиняным косогором в низину, выехал на асфальт и повернул в сторону коттеджа. Потом съехал с дороги, возле ворот остановился и, не раздумывая, нажал кнопку сигнала, потом мигнул дальним светом фар, ослепив себя на секунду.

Из боковой двери тотчас же выглянул заволосевший мужик и, морщась от мощного потока света, пытался нас разглядеть.

Мы враз вышли с Блоцким из машины. Косматый секунду мешкал, затем, почуяв неладное, бросился в будку — и тем выдал себя.

Мне удалось ухватить его за ворот широкой, не по размеру, куртки и дернуть с силой назад, отчего тот, икнув, повалился на спину. И в ту же секунду вскочил, выхватив нож из ножен, болтавшихся до сих пор на поясе.

Выстрелы оглушили меня. Костя Блоцкий, опередив меня, стрелял в асфальт возле ног косматого. Пули рикошетили и визжали.

— Пристрелю. Брось оружие.

Мужик извивался по-змеиному. Нож зазвенел на асфальте…

И вот мы стоим в будке охранника, а тот, со связанными руками, стоит перед нами на коленях и клятвенно божится, что всё это правда, сущая правда и ничего, кроме правды.

— Откуда только слова такие знают?! Правда! Ничего, кроме правды! Говори, паскуда, сюда! — велел Блоцкий, подставляя свой телефон к физиономии мужика.

— Я старшина Обухов! — говорит тот поспешно. — Ты ж меня знаешь, Коля.

— Бывший старшина! — прервал его Блоцкий. — Говори!

И Обухов стал рассказывать, бормоча в телефон.

Закончив с бывшим ментом, мы прикрепили его к батарее отопления с помощью наручников.

— Крикнешь — не обижайся, — предупредил его Блоцкий…

Скрип тормозов не застал нас врасплох — мы давно этого ждали. Отворив левую створку ворот, я затаился за ней. За другой стойкой стоял Блоцкий.

Тяжелый внедорожник въехал в ворота и тут же остановился. Биатлонист не торопился из него выходить, вероятно, ожидая, когда охранник Петя подбежит к нему с докладом. Однако Обухов не торопился.

— Где ты, хорёк?! — разинул рот Биатлонист, выползая из машины. — Не прячься, больно не сделаю.

Вероятно, Биатлонист даже не успел удивиться, поскольку в ту же секунду повалился на колени — удар ногой под коленные сгибы лишил его опоры. В следующую секунду на его запястьях уже скрипели наручники, так что Паша Коньков даже не пытался сопротивляться.

В ту же ночь, не ставя прокурора в известность, мы допросили Пашу с соблюдением всех формальностей. Даже дежурного адвоката подняли ему из постели.

В протоколе Конькова Павла Леонидовича значилось:

«Мой брат Георгий к такому выводу пришел, будучи студентом первого курса юридического факультета. Забежав вперед по программе обучения, он выпросил в библиотеке учебник судебной психиатрии и так увлекся предметом, что стал интересоваться им всерьез. Из остального (из юридической науки) он помнил лишь принцип презумпции невиновности. Потом он бросил учебу, и его могли призвать в армию, но служить Гоша не хотел.

Своими намерениями он поделился со мной, и я сказал, что это было бы здорово — ведь на этом же можно сыграть. Но, начав игру с психиатрами, он уже не мог изменить свою судьбу. Зато действовал теперь уверенно: диагноз заболевания, однажды поставленный, отечественная медицина уже не могла отменить…»

— До сих пор привкус мыла во рту — собачатиной отдает, — проговорил Паша, закуривая. — Говорю Гоше, привяжи меня к кровати, пока этих нет никого — Обухова с Коротышкой. Он так и сделал, а потом рванул в огород, когда Обухов с Коротышкой стену развалили.

— Выходит, про золото он не знал ничего? — спросил сидевший в нашем кабинете следователь Вялов.

— Откуда юродивому! Так что никакой эксгумации. Не надо тревожить могилу, — проговорил Паша и тут же расплакался, кривя губы в ехидной ухмылке.

— Если б не эта овца, — давился и хрюкал он. — Разве ж поднял бы я руку на брата — такого же, как и сам… Ни в жизнь. Никогда. Но вам этого не понять…

Мужик, не таясь, плакал. По-бабьи, навзрыд.

Присутствующие в кабинете хмурились и молчали, а я вдруг почувствовал, что всё это время был одинок. Странно, однако, как этого можно было не замечать — одиночества, наступившего